Он очнулся от того, что в его измученное длительным переходом и изматывающим боем со странной тварью сознание проникла тьма. Гулкая, глубокая, черная тьма, в которой не было звуков. Так не бывает, чтобы мир вдруг замолчал без причины – и все, и люди, и гномы, и эльфы, и даже беззаботные вифрэи знают эту простую истину. Мир затихает вокруг лишь тогда, когда над ним нависает тень угрозы, и птицы прячутся в небесах, а рыбы уходят в глубину…
Он очнулся, чтобы увидеть догорающий камин, в котором остались лишь начавшие рассыпаться в золу и пепел уголья от поленьев, и почувствовать холод, сковавший тело. А еще… Запах. Этот запах. Отвратительный запах разложения и гнили, одновременно взбудораживший в нём древние инстинкты, мгновенно призвавшие к тому, чтобы защищать себя, и, как бы ни было противно и стыдно этого признавать, возбудивший в фон Дерменте некое противоестественное влечение непонятно к чему.
А затем барон опёрся о подлокотник кресла, медленно оборачиваясь себе за спину.
Александр долгое время, лет, наверное, уже как десять, полагал себя человеком, неспособным испытывать тот ужас, который испытывают люди, столкнувшись с чем-то совершенно необъяснимым и жутким. Столь же жутким, как изображения исчезнувших божеств, по большей части ложных, существующих лишь в виде сумрачных текстовых описаний на страницах ветхих книг, прикованных тяжелыми цепями к стеллажам тщательно охраняемых хранилищ Министерства. Ужас, сжимающий сердце ледяными крючковатыми пальцами. Ужас, от которого тело становится будто чужим, а паралич не позволяет даже дышать.
О, он узнал эти черты лица и без характерного шрама. Он знал эти глаза и этот взгляд слишком хорошо, видел его множество раз в зеркале и в отражении собственной маски. Ему была знакома эта выправка и прямая, как стержень, осанка. Потому что всё это принадлежало ему… И это изуродованное тело тоже было его телом. Ум фон Дермента пытался оправиться от потрясения и убедить своего хозяина в том, что всё это лишь кошмар, но в кошмарах ведь не бывает запахов… Не бывает же? Или нет? Этот мерзкий, тошнотворный запах, от которого хотелось выблевать остатки пищи с вечера прямо себе на колени…
Барон боролся отчаянно – но всех усилий его воли хватило лишь на то, чтобы прикрыть рукавом опалённой мантии нос. Это, конечно же, не помогло. Всё, на что хватило его «непоколебимой» воли – это бесполезное движение.
Из уголка левого глаза барона скатилась едва заметная слеза – слеза бессилия. Свидетельство полного поражения его веры в себя, беспомощности перед лицом смерти, явившейся к нему, словно бы в насмешку, в его собственном теле, в его собственном облике. И этот нестройный, сбивающийся шаг лошади… Он знал, кто сейчас пытается пробраться на второй этаж. Знал, кто, шатаясь, втискивает своё полуразвалившееся тело в лестничный проем, хрипя и скользя копытами по деревянным ступеням.
Тьма сомкнулась со всех сторон – и глаза Лекса окончательно погасли, сделались безжизненными, тусклыми и мёртвыми. Его тело осталось у почти полностью погасшего камина, сползло из кресла на колени, упало и поникло. А его сознание…
- Что ты делаешь здесь? – Звук чужого голоса ударил Александра раскаленной плетью. Мрак немного расступился и, заглядывая ему в лицо, откуда-то из непроглядной тьмы выступила его мать. В своём обычном вечернем платье ярко-алого цвета, простроченном золотой нитью, в тяжелой накидке с соболиным воротником и с фонарём в руке. Она смотрела на сына удивлённо, в вопросительном жесте приподнимая фонарь, чтобы вглядеться в его лицо получше, а на пальцы другой руки наматывая тугую косу белоснежных волос.
- Тебе еще рано, пожалуй. Хотя, я вижу, ты устал. Смертельно. – Из тени матери выступил дед. В его руке тоже был фонарь. Юмор его, как обычно, желал лучше, но Лекс нашел в себе силы даже чуть изогнуть уголки губ так, чтобы это стало похоже на улыбку. Валлен одет в тяжелый рыцарский доспех и его конь, который вынес его сюда на себе, недовольно фыркает, беспокойно отбивая копытом по обсидиановому «полу» черноты вокруг. Масляный фонарь барона болтается на конце его кавалерийской пики.
- «Красный квартал»… Восьмой дом, третья комната. Ну… Ты и так знаешь. - Следом из тьмы, похожей на сумрак уже куда больше, показывается отец. За что немедленно получает пощечину от жены, но, судя по звуку, куда больше шутливую, чем всерьез. Его фонарь звякает, начинается семейная перепалка, в которой перебрасывание обвинениями похоже больше на практику ораторского искусства. Дерменты знают толк в том, как развлечь себя язвительными шуточками.
Они идут к нему – с фонарями, факелами, свечами. Родственники, немногочисленные друзья, которых забрала война или бедствия иные, случайные знакомые, торговки, конюхи, «девочки», трактирщики, даже его... враги. Вот плетется ватажка разбойников, озираясь по сторонам. Им здесь точно неуютно, среди всех этих платьев и украшений, но они всё равно пришли.
- Я был… там. На севере. Да. Красиво. И мёд вкусный. – Неуклюже бурчит кто-то из этих вот, кажется, заколотых баронской шпагой в подворотне. Бросает под ноги охапку хвороста, кто-то подносит свечу… Льётся масло из фонарей. Огонь вспыхивает так ярко, что Александр поначалу слепнет.
- ИДИ. – Они все толкают его туда, прямо в пламя, поддерживают под руки, помогают заставить тело двигаться. Слитный хор голосов тех, кто уже погиб, но был ему знаком, оглушает, смывая паралич ужаса. Он напоминает скорее грозный рёв боевого рога, чем слова.
Александр фон Дермент смотрит на своего визави снизу вверх, открыв глаза – синевы в них почти не осталось, радужки почти полностью приобрели тот зловещий оттенок оранжевого, который изредка можно увидеть у огненных магов, ставших едиными со своей стихией настолько, что одного их взгляда уже достаточно, чтобы всё вокруг осыпалось пеплом. Мир снова сухой и ломкий, готовый сгореть в безумном огне всепоглощающего разрушения.
- Выпусти... меня…
Барон делает глубокий вдох – и сердце его, секунду назад едва не разорвавшееся от ужаса, заходится в бешеном ритме, от которого в ушах звенит. Кровь растекается по венам вновь – горячая, настолько, что, кажется, вены горят огнем и вот-вот не выдержат. Безумный гнев захлёстывает фон Дермента с головой – гнев на себя, за минутную слабость, гнев на весь мир, на всех без разбору… Полностью затем сосредоточенный на этой твари перед ним. Сила гнева всех тех, кто остался в памяти Лекса и не умер, всех тех, кто поддерживает его внутреннее пламя, чудовищная сила которого произрастает не только из бешенства и ярости, но и из горькой памяти и жажды отомстить за всех, кто уже пал.
Жуткий рёв, на который не способна человеческая глотка, и росчерк вспыхивающего повсюду пламени, пожирающего дерево и ткань вокруг, освещают яростный рывок вперёд, который совершает тело мужчины. Жуткий животный оскал, ощеренные клыки и выставленные вперёд скрюченные пальцы с раскалившимися стальными когтями на перчатках и последнее, что увидит то, что бы оно там ни было в своём проклятом существовании… Глаза.
Жуткие, объятые безумной ненавистью, испепеляющим гневом, глаза, светящиеся пылающими угольями.
Пепел, гарь и пламя. Пламя повсюду.
