Перед тем, как провалиться в сон, в последний миг Сирис тайно пожелала увидеть кого-то другого, не его. Вот только кто был ей столь дорог, как Аврелиан? Когда он был жив, жизнь Люксенны ещё не крутилась целиком и полностью вокруг него одного, однако когда он погиб, всё изменилось. Ни друзей, ни родного брата, ни мать Цорн не ценила так высоко, как своего жениха. Со стыдом она порой признавалась себе в том, что предпочла бы пожертвовать их жизнями взамен на жизнь Аврелиана, и от этих мыслей кричала, рвала на себе волосы, думала о том, что ей больше не следует жить. Только мысли закрадывались в голову Люксенны против её воли, и разрастались там, как тёмные щупальца, захватывая контроль надо всем, во что архонка верила... во что должна была верить. Разве Люммин когда-либо сможет простить ей, своей верной последовательнице, такие мысли? Разве хватит его милосердия для того, чтобы понять её эгоизм? Она ведь... она бы ведь, если бы могла, в действительности пошла на такой обмен! Чем дальше Сирис рассуждала на эту тему, тем хуже становилось ей с каждой секундой, когда она, за вечерней чашкой чая дома мечтала о том, как замечательно было бы сейчас видеть перед собой Аврелиана. Обыкновенное чаепитие обращалось в кошмар и заканчивалось истерикой, бессонной ночью и безумной ходьбой по дому, чтобы хоть как-то усмирить себя. Думая о том, что готова отдать всё ради того, чтобы вернуть Аврелиана, Люксенна предавала не только свою семью - она предавала самого Люммина. И от собственной грязи, трусости и темноты в душе ей становилось мерзко: настолько мерзко, что готова была убить себя, очистить светлый род архонов от предательницы. И неважно было, что предавала Сирис лишь в мыслях: этого для неё было достаточно и с этим она не могла жить. Она не имела права называться архонкой, а уж тем более светлокровной, благородной, как вся её семья... что, если её существо однажды извратится настолько, что сама Люксенна, подобно своему ненавистному отцу, совершит какой-нибудь страшный грех не только в мыслях, а наяву? Что, если она проклята, очернена собственным безумием? Чем она лучше тех, кто практикует тёмные силы, кто творит зло? Возможно, Сирис была даже хуже. В том, что именно так это и было, Цорн убедилась тогда, когда, активировав блок мыслей и открыв глаза, увидела перед собой Аврелиана. Ничего не изменилось в нём: черты лица, голос, манера поведения... и в эту секунду архонка словила себя на мысли, что готова остаться в этом сне навечно. Что готова на всё, если эта иллюзия навсегда останется рядом и никуда не исчезнет. Что бы он ни говорил, это было неважно: было достаточно лишь видеть и слышать его. Люкс осознавала, что спит, и помнила, для чего находится здесь. Осознавала она и тот факт, что её Аврелиана больше нет и никогда не будет, а та его жалкая копия, что смотрела ей сейчас в глаза - всего лишь жалкая копия.
Но не лучше ли было обладать хотя бы копией, чем его мёртвым, изуродованным образом? В конце концов, что ещё Люксенне нужно было от жизни, кроме него? Какой бы извращённой тварью ни являлся этот сноходец в реальности, Сирис была готова принять его, если бы он только навсегда принял это обличие, сидел с ней вот здесь, в вымышленном измерении её снов. Потому что она была счастлива, когда увидела его снова, потому что сбылась мечта, мучившая Цорн со дня его смерти - они снова были вместе. Что же касалось её самой, она ведь и так уже была испорчена своими грешными мыслями, так какой же будет толк от неё для семьи, для народа, для Хранителей Времён? Как только глаза Люксенны встретились с глазами иллюзии, по щекам её покатились слёзы. Она не смогла ответить на его вопрос, и всё, что Аврелиан услышал в ответ - это плач. Тихий и отчаянный - так плачут обычно тогда, когда узнают о смерти, когда понимают, что смерть - это не сон. Когда смиряются.
Исследовательница уже мысленно была готова бросить всё и не просыпаться больше никогда, поддаваясь своему отчаянию, поддаваясь темноте, которая поселилась в её душе в ту самую ночь и которая уже никогда не сможет обратиться в прежний свет. Будет становиться только хуже... сама её душа будто сгнивала изнутри. Вот только... желал бы её, настоящий Аврелиан, такого конца для неё? Простил бы он её - не Люммин, а он! - её слабость? Простил бы, что она променяла светлую память о нём на иллюзию, созданную специально для неё каким-то... а кем он, собственно, был? Похититель чужих снов, убийца, вор, культист? Простил ли бы, что она предаёт их общую мечту ради гнусного обмана? Нет, безусловно, нет. Только эта мысль смогла вовремя отрезвить Сирис и уберечь от страшнейшей ошибки. Осознание того, что не имеет право очернять память своего возлюбленного, привело её в себя, как удар по лицу. Пиромантка никогда не отличалась сдержанностью эмоций, но сейчас она смогла удержаться на краю обрыва, не рухнув вниз, потому что дело касалось самого святого для неё - Аврелиана. Она выпрямилась в своём кресле, сжала кулаки до боли и посмотрела противнику в глаза. Цорн помнила о том, какая задача стояла перед ней: либо узнать о том, кем было это чудовище, либо запутать его, не позволить приблизиться к свитку... обе задачи - едва ли выполнимы в реалиях обычного мира, но сейчас Люксенна находилась в своём собственном сне. Это означало, что её фантазия может оказаться сильнее воли сноходца, если она будет достаточно сильна. По-прежнему не говоря ни слова, утирая с бледных щёк слёзы, Сирис представила, как её магия, магия Разума, обретает до сих пор неведомую ей силу, как сопротивление сноходца рушится перед её волей, и как его мысли лежат перед ней словно на ладони, когда она пытается прочитать их. На руках его архонка вообразила сковывающие путы, не позволяющие использовать какую-либо магию. Как выпытать информацию из хитреца, который не намеревается ей делиться? Цорн намеревалась ухищряться и вертеться всеми известными ей способами.
- Какая иллюзия... почти не отличить от реальности, - заговорила она тихо, но голос её был наполнен ненавистью. - Кто ты? Что тебе нужно? Зачем рыскаешь здесь и кто послал тебя? - приложив ещё одно усилие, исследовательница вообразила, как сноходец лишается возможности двигаться. Ни на секунду она не отводила от него взгляда, концентрируясь на этой мысли изо всех сил, чтобы не позволить противнику пересилить свою фантазию его собственной. Если дать слабину или отвлечься - сноходец сможет выбраться из её оков, допустить чего было нельзя. - Ты понимаешь, во что ты вмешиваешься? Ты хоть что-нибудь понимаешь? Какой опасности подвергаешь свой драгоценный документ, явившись ко мне? Свитки горят быстро, и это лучшее, что я могу сделать с ним, чтобы обезопасить от тебя. - намеренная провокация. Разумеется, Сирис не могла позволить себе в действительности сжечь столь ценный документ, однако необходимо было вывести сноходца из себя, чтобы тот потерял контроль над собственными эмоциями. Таким образом Люксенне может удасться сломить его волю во сне и выпытать все необходимые данные при помощи гипноза: в конце концов, измерение снов не подчинялось правилам обычного мира, и противостояние сноходцу было скорее вопросом силы воли и силы воображения. Гарантий того, что такой способ воздействия возымеет желаемый эффект, не было, однако стоило попытаться. Но это ещё было не всё: одной лишь пустой угрозой добиться цели было невозможно, и Люксенна приняла решение использовать все доступные ей способы для того, чтобы получить то, что ей было нужно. Любая фраза, любой трюк, способный заставить сноходца сказать что-то лишнее, имела ценность. - Впрочем, я могу гарантировать тебе безопасность документа, если тебе есть что предложить мне взамен. Я готова пойти на сделку, если она будет выгодна для меня, и в таком случае готова предоставить тебе доступ к документу, на время. Если же предложить тебе нечего - свиток будет уничтожен на рассвете.
