2 августа 17082 года. Ночь.
Окрестности Иридиума. Лес вокруг загородной резиденции Аклории.

Артемисия ещё раз посмотрела в своё отражение и ничего толком не увидела. Ничего, потому что смотрелась она не в зеркало, а в какую-то лужицу, оставшуюся здесь с последнего дождя, и потому, что в лучшем случае в ней мог отразиться только её любопытный глаз. На глаз было бы тоже интересно посмотреть, но лужица была настолько маленькой, а деревья и кусты в месте, куда она забралась в целях осторожности, росли настолько неудобно, что вертеться вокруг в попытках всё-таки что-то увидеть было затруднительно.
Тем более на дворе стояла ночь.

Артемисия совершенно по-человечески вздохнула (боль, проявляющаяся в момент каждой трансформации ещё не сошла на нет), переступила с лапы на лапу и оставила лужу в покое. Надо было уже избавляться от этой привычки — не первый раз ведь пробует, да и каждую чешуйку, каждый гребешок на этом теле она вызубрила и даже начертила от руки ещё до того, как впервые превратилась, и всё равно первым порывом после превращения было посмотреться куда-нибудь и убедиться в том, что сзади, например, не торчат её человеческие ноги. Хотя ладно, дело было не в этом — просто хотелось увидеть саму себя и восхититься результатом.
Учитель бы непременно щёлкнул её по лбу за щенячий восторг и посоветовал бы заняться тем, ради чего она превратилась, но на дворе был тёплый август, в Аклории были каникулы, а сама Артемисия была в лесу неподалёку от загородной резиденции, поэтому осуждать её было некому.
Да и обратилась она только для того, чтоб потренироваться в такой несомненно сложной вещи как ходьба... и продолжить приучать себя к боли, через которую приходилось проходить во время превращения.

Больно было до сих пор, но Мисия медленно сделала шаг вперёд. Потом второй. Каждый шаг воспринимался как маленькая победа и небольшое продвижение к цели.
Лап-то у неё было целых четыре, и мало того — передвижение в такой форме совсем не походило на то, что можно было испытать, будучи человеком. Даже если встать на четвереньки и побежать, всё равно вышло бы что-то не то. Поэтому нужно было пытаться перестать думать по-человечески, не твердить про себя, какой лапой двигать и в каком порядке, а довести это до такого же естественного процесса, каким было дыхание.
Не то что бы она не умела ходить — она и летать уже вполне успешно пробовала, — но дело было всё ещё в оттачивании навыка и вырабатывании привычек.
И в том, что ей, безо всякого сомнения, нравились драконы.

"Милосердный Люммин!.."

Тут уж было не до подсчёта шагов, поэтому и вышло всё неловко — Мисия неловким подобием галопа, как новорождённый жеребёнок, запрыгнула за особо развесистый кустарник, который вполне мог бы скрыть стоящую спокойно лошадь, и только потом задумалась, что делать дальше.

Дело в том, что шататься ночью по лесу решила не она одна, и фигура впереди явно — спасибо острому зрению — принадлежала кому-то из таких же учеников, как она. С одной стороны, Мисии не очень хотелось, чтоб её увидели, с другой, превращаться обратно прямо здесь, возле кустарника, в надежде на то, что ночной гуляка ещё не видел дракона размером с полторы лошади, а потом убеждать его, что ему точно показалось, казалось какой-то глупой затеей. Взлетать и улетать тоже было глупо — деревья росли ну очень неудобно, а летающего дракона размером с полторы лошади могло увидеть ещё большее число полуночников.
Вариант попытаться сбежать через лес напролом отметался по причине того, что это уже совсем какая-то глупость.
Оставался вариант договориться, потому что фигура казалась смутно знакомой.

Мисия очень аккуратно выглянула из-за куста, не до конца понимая, сколько этот кустарник скрывает, и не выглядит ли она ещё глупее, чем уже есть. По-хорошему надо было превращаться обратно прежде, чем ночной бродяга развернётся и побежит подальше от таких встреч, потому что договариваться нужно было явно не в таком виде, но эта простая мысль совершенно вылетела из её головы.

Так что любителя ночных прогулок ждало очень, очень озадачивающее зрелище.